Дорога к родному дому. Воспоминания почётного гражданина города Кыштыма Виктора Владимировича Казакова

Семья Казаковых, 1929 год. Двухлетний Виктор на руках у деда Николая Николаевича (второй справа). Мама (третья слева) с братом Борисом, за их спинами стоит отец (в центре).

 

В XIX веке на окраине города заводовладельцами был разбит парк, получивший название «Мариинская дача». В народе этот район стали именовать Ближней дачей. На станицах нашей газете местные жители делятся историями своих семей, для которых десятилетия назад эта округа стала родным домом.

 

Весело тарахтят колёса тачанки…

Голодное лето 1933 года. Бесхлебье. Безработица. Безденежье. Отец устал искать работу. Семья – пять человек, как прокормить? Вот и надумал он попытать счастье в старательском промысле, к тем годам начавшим забываться. Только единицы, наиболее фартовые, продолжали долбить кайлами и лопатами землю-матушку.

Несколько дней потратил отец на поиски нетронутого участка золотой россыпи в долине ручья, текущего с гор Сугомака и Егозы. Подправил «балаган», сделанный наподобие якутской юрты из сосновых жердей, обложенных дернинами. На ручье соорудил плотину-запруду. Установил жёлоб-слив. «Пробил» шурф до золотоносного слоя песка. И в один из июльских дней, загрузив в ручную двухколёсную тележку-тачанку необходимый инвентарь, мы тронулись в путь. Мы – это мой отец Владимир Николаевич Казаков, сын опытного горщика Кыштыма XIX века Николая Николаевича Казакова по прозвищу «Казачок», и я, Виктор, его шестилетний сын.

В то время у отца была поговорка: «В Советском Союзе кто не работает, тот не ест!» Вот и решил меня, старшего сына, с шести лет приобщить к труду. Не принято было цацкаться с детьми. Эта способность трудиться по-взрослому в годы Великой Отечественной войны явилась мощной силой трудовой армии тыла.

Весело тарахтят колёса тачанки по каменистой лесной дороге. Сверху начинает припекать солнышко, а я начинаю «раскисать». Ноги как ватные, вихляются. Я спотыкаюсь и падаю. Прошли озеро Сугомак. Это уже километров пять от дома. До балагана ещё километра два, а отец считал вёрстами. Наконец, сжалившись надо мной, усадил на тачанку, поверх поклажи. Отдышавшись, я стал любоваться окрестностями.

Первое, что меня удивило и поразило, так это сосны! Высокие и стройные, плотно растущие. Стволы отливали яркой позолотой. Плотной стеной стояли они вдоль дороги. Подсочка стволов была произведена ровно по высоте и чётко в одну сторону. Внизу рос только папоротник. Ни одной берёзки, ни другого лиственного деревца или кустарника, только сосны – равновозрастные.

Ныне, через семьдесят лет «рачительного и хозяйственного» использования лесов, мы видим там хаос и беспорядок, захламлённость и пожароопасность. Больно на это смотреть, когда память хранит идеальную картинку…

 

В.В. Казаков с олимпийским чемпионом по биатлону Н. Пузановым, 1964 год. 

 

Я – старатель

Миновав две горушки, колёса тачанки заработали, как мельничные, наматывая на себя воду весело и широко бегущего с перевала ручья. Это уже была зона промывки. Ещё немного пути, и вот он, наш стан! Наш балаган и наш забой.

День прибытия ушёл на обустройство и установку главного аппарата промывки – вашгерда (промывочный ящик, сколоченный из сосновых досок). Это целая наука, познаваемая на практике. Устанавливается он всегда под углом, вниз по течению воды, а вот угол уклона зависит от состояния песков. Величина крупиц золота также требует своего уклона.

Закончив обустройство, отец развёл костёр. Посидев на вольном воздухе до звёзд, мы отправились спать в балаган. Легли прямо на полу, подстелив под себя листья папоротника да телогрейки.

Утром чуть свет отец кричит: «Витька, вставай!» Я, как слепой щенок, долго ползаю по земле балагана, ища выход. В лесу холодно и сыро от росы.

Отец уже поработал в шурфе. Кайлом надолбил песковой породы, привязал железное ведро-бадью к верёвке и заставил меня встать одной ногой в бадью и руками охватить верёвку, а сам стал опускать меня в шурф. Сверху наказывает мне сапёрной лопаткой наполнять бадью заготовленной породой. «Насыпай, – говорит, – бадью доверху, а сам уходи в угол шурфа, а я её вытяну наверх». В шурфе темно, холодно и сыро. Босые ноги ломит от холодной воды, хотя на дворе лето. Тонкая рубашка да короткие штанишки тепла не дают. Терплю молча. Загундеть у нас в семье было не принято – быстро «леща» схлопочешь.

Больше всего в шурфе я боялся лягушек и больших чёрных жуков, которые тут и там ползали по мокрым стенам.

Но вот поднята последняя бадья. Следом отец вытаскивает на поверхность и меня, дрожащего от холода и усталости. А наверху уже день! Ласковое солнышко через кроны сосен отогревает меня своими тёплыми лучами. Подошвы босых ног радуются теплу мягкой подстилки из травы и сосновых иголок, разогретых солнышком.

 

Кормилец растёт

А вот и первая завалка, пущена на грохот вода. Пробуторкой отец ворошит на грохоте пески. Вода уносит через порожки отмытую пустую породу.

Наступает черёд доводки и съёма «урожая» сего дня.

Убавив поток воды, пальцами рук отец отмывает осевшую перед порожком породу, проявляя особую осторожность у последнего, нижнего порожка. Далее следует съём сукна с осевшим на нём шлихом – мелких частиц тяжёлых металлов и частиц золота.

С сукном отец колдовал долго. Смывал эфеля, а затем в банном ковше доводил массу до шлихов – чёрных мелких кристалликов. Сметал на маленький металлический совочек и сушил на малом огне. Вливал из флакончика ртуть. Золото «тонуло» в ртути, а всё остальное сметалось с совочка. Ртуть испарял, а полученное золото взвешивал на самодельных весах из спичечных коробков. А гирьками были… спичечные головки. Вот так проходил день старателя.

И снова волшебный вечер у костра. Тихий шёпот сосен. Торопливый говор рядом текущего ручья. Снова сон в балагане. А назавтра – труд и радость, холод и тепло, суровость и скупая ласка отца: «Расти, сын, кормильцем будешь!»

Через пять дней работы мы возвращались домой. Обратный путь не запомнил ни разу. Видимо, уставал, спал на тачанке. За мою помощь в старательской работе отец вёз меня без укоризны.

На следующий день мы с отцом шли в центр города сдавать намытое золото в лавку Торгсина (золотоскупка торгового синдиката). Здесь золото отоваривалось на продукты и другие товары.

Торгсин располагался чуть ниже места, где ныне установлен памятник К. Марксу, около центрального универсального магазина.

Я стерёг тачку, на которую отец грузил полмешка пшеничной муки-сеянки, килограммов десять крупы, овсянки или пшена, килограмма два комкового сахара, литр растительного масла, килограмм соли, литровую бутылку керосина для лампы. Ко всему прикупалось немного мануфактуры, как тогда говорили, детишкам на рубашки да штанишки.

Трудное время пережили. Золотая россыпь Сугомака и Егозы одаривала наш труд своей щедростью. Там я познал, правда, в малой мере – «почём фунт лиха». Там я стал «старателем» – так стал называть меня отец, сам познавший этот нелёгкий труд также с мальчишеских лет.

Впоследствии судьба забросила меня на золотые прииски Магадана. Правда, располагались они на территории Якутии, на полюсе холода в Оймяконском районе. Районный центр – поселок УстьНера. Кстати, там и родилась моя дочь Татьяна. Ровно через 20 лет после моего первого старательского труда.

 

За земляникой

Кто из нас в детстве не бегал в лес за земляникой? Это наша первая летняя ягода, самая вкусная и желанная, особенно после скупой на витамины зимней еды.

Земляника – ягода наша, уральская. Её спелая, налитая на щедром летнем солнышке красота, вкус, сладость, аромат и цвет рождают в нас, уральцах, любовь и уважение к этой ягоде. Она заменяет нам виноград и арбуз, персики и абрикос, черешню и инжир.

С какой радостью и нетерпением проходят наши сборы в лес за земляникой! Ранним утром, по росе, уходим в лес ватагою. Пока доходим до своих «кулиг» – мест сбора земляники, ласковое солнышко уже высушит ночную росу, согреет остывший за ночь воздух, и мы разбредаемся по лесной поляне.

Местом наших кулиг чаще всего была свежая вырубка первого или второго года. На осветлённой площади, да если на ней не драли землю гусеничными тракторами, а хвою сжигали в кучах, земляника росла необычайно урожайная. Подобно виктории в садах. Ягода крупная, сочная, яркая и необычайно ароматная. Десять минут сбора – и четырёхсотграммовая кружка полна. На эмалированное 12-литровое ведро уходило около шести часов сбора.

 

У станка

Воспоминания уносят меня в далёкий и суровый 1942 год. Кыштым наш в то время был тихий, с пустынными улицами. Электричества мало, поэтому ночью город был совершенно тёмным.

Даже машиностроительный завод не светился огнями, хотя жил, трудился для фронта, выдавая военную продукцию – мины.

В апреле 1942 годам мне было 14 лет. Был я тогда невысокого роста, худой, и в первую минуту на заводе в цехе № 11, куда меня привёл отец, почувствовал робость. Меня оглушил шум многочисленных станков. Я вдруг испугался. Смогу ли стать полезным здесь, освоюсь ли?

Помню, подошёл начальник смены Александр Васильевич Фомин, критически оглядел меня. Думаю, что в душе у него даже возникло сомнение, будет ли толк от такого работника. Взял моё направление и, подозвав наладчика Павла Пыхова, сказал: «Поставь к Пискунову».

Михаил Александрович Пискунов, высокий и плотный человек, по-доброму улыбнулся мне и дал первое задание – поворачивать ручку включателя. Потом показал, как закреплять штурвалом цанги деталь и освобождать её, а к концу смены он вместе со мной, вращая ручку станка, выточил несколько деталей. Одну из них я обработал самостоятельно.

Уставший от 12-часовой смены, грязный, я мчался домой как на крыльях. Радость выплескивалась из меня: я, мальчишка, в первую свою смену самостоятельно обработал деталь! Значит, я буду рабочим, буду трудиться!

«Батюшка, работничек мой идёт!» – со слезами на глазах встретила меня мать. До сих пор помню эти слова и интонацию, с какой они были произнесены. Я обратил внимание, что в цехе много молодых парней, которые с лихим задором трудились у станков. Некоторые из них ободряюще улыбались мне: мол, не робей! Ровно через месяц все они были уже на фронтовых дорогах. А за станки встали такие же подростки, как и я.

До станка дотянуться мне было трудно. Чтобы удобнее было работать, мне установили под ноги два ящика и трап. С каждым днём цех пополнялся такими же, как я, подростками да ещё женщинами. Над станками виднелись платки да вихрастые макушки пацанов. Вместе с уехавшими на фронт парнями исчезли шутки и смех. А ритм работы всё нарастал.

 

Десять норм за смену

Я постоянно видел в цехе технолога Германа Кузьмича Тарасова, механика Александра Лукича Шибкова. Как теперь понимаю, они не уходили с работы сутками, «колдовали» над станками, как их лучше расставить и загрузить.

Так родился «трёхниточный поток». Весь процесс обработки был разбит на операции, продумана их очерёдность. Созданы были специальные приспособления, фасонные резцы. В результате производительность труда резко возросла. На моей операции при норме 53 детали можно было изготовить 150-200 штук (то есть это было уже 300-400 процентов!).

А потребности фронта росли. Изучая документы тех лет, прихожу к выводу, что литейный цех сильно сдерживал работу. Тогда земляные формы разового использования заменили металлическими кокилями. И литейка завалила нас отливками.

Вдруг у нас дело застопорилось. На поверхностной корочке деталей стала образовываться плёнка белого чугуна. Резцы не осиливали её, ломались. Выручила термообработка.

Мазута было мало, да ещё он был плохого качества. В дыму и чадящей копоти трудились термисты Пудиков и Сырейщиков, отрабатывая режим обжига. Технологи не отходили от печей. И, наконец, удача вознаградила упорство: чугун приобрёл нужную структуру. Выработка резко увеличилась. Теперь на доске показателей редко уже была цифра 450 процентов, чаще – 750. А в одну из смен мой напарник Борис Савватеевич Миляев достиг рекордной выработки – 1000 процентов! Он был первым на заводе, одолевшим десять норм за смену.

Станок он мне передал «на ходу», и я шёл на рекорд, но до такой высокой выработки просто не хватило отливок во вторую смену. Мой результат – 527 штук, до 1000 процентов не хватило всего трёх деталей.

К началу 1944 года ритм работы в нашем цехе достиг наивысшего накала. Образовались комсомольские бригады, закипело соревнование. И стимулом его были не дополнительные кусочки сала, что выдавали стахановцам, а горячий патриотизм и жажда каждого рабочего отдать все свои силы, все способности на святое дело – защиту Отечества.

Ударной силой «большого огня» – главной операции корпуса были Василий Андреевич Мыларщиков, Виктор Сергеевич Кореньков, Володя Верин, Володя Шипулин, Саша Глухов и Вася Щукин.

На своей операции не знали равных Николай Калачёв и Алексей Романов. И если первый брал лихостью, то второй – отточенностью движений.

Был у нас удивительный станок «Гешольд» – на одной станине две передние «бабки» и обе рабочие: одна с левым управлением, другая – с правым. На этом станке с кипучей производительностью трудился Павел Фёдорович Дёмин. Он был невысокого роста, широкий, почти квадратный, с большими, сильными ладонями, могучий и ловкий, как медведь. По лицу его струился пот, от лысины шёл пар. «Паша Дёмин пашет», – говорили о нём в шутку товарищи.

При графике 70 штук корпусов за смену Вася Щукин обрабатывал 120. Усталый и довольный, он, обтирая станок, насвистывал весёлый мотив. Ребята его смены говорили, что ел он только раз в сутки, на работе, получив по своей усиленной карточке килограмм хлеба и пол-литра похлёбки. Это был рацион военных лет, других продуктов питания он не имел.

Сергей Петрович Мордашёв, токарь цеха № 11 с 1942 года, вспоминал: «Трудился на второй операции. Когда у нас была двухсменная работа по 12 часов, я работал в смене Александра Васильевича Фомина, а когда перешли на трёхсменную по восемь часов, попал к Василию Фёдоровичу Алферову. Он был требовательный, справедливый человек. Смена его задавала тон всему общезаводскому соревнованию, по ней равнялись и другие.

Бывало, Вася Мыларщиков скажет: «Нажмём, ребята!» – и начинала раскручиваться трудовая карусель. Детали с операции на операцию переносили бегом. Гора их росла, и этому радовались. Высокая цель одухотворяла наш труд, приносила в него поэзию и красоту.

 

Каждому времени своя романтика

Маруся Швейкина (Абрамова), Нина Аношкина (Романова) трудились контролёрами. После 12-часовой смены они ещё долго сдавали военпредам весь сменный поток деталей. Эти девушки были старше нас на 2-4 года, но для нас они были взрослыми. Их уверенность, оптимизм передавались и нам, «огольцам», не позволяли раскисать. Конечно, за сорок с лишним лет память не сохранила все фамилии и имена тех, с кем я работал в те годы. Кого помню? Бориса Клюкицова, Бориса и Николая Кореньковых, Николая Семёнова, Серёжу Мокичева, Виктора Щербакова, Василия Богомолова, Мишу Швейкина, Пашу Глазкова, Колю Власова, трёх сестёр Мыларщиковых, Марусю, Тамару и Валю и их однофамилицу Анну Андреевну Мыларщикову (родную сестру Василия Андреевича), Галю Людиновскову. У воспитанницы детского дома Вали Шалимовой погиб единственный брат, вступивший в Уральский добровольческий танковый корпус. Она всю смену плакала, но работу не бросила.

Запомнилась мне Зоя Сырейщикова, работавшая рядом на такой же операции, как и я. Проводив отца на фронт, она уже с осени 1941 года пришла на завод. Немногословная, с экономными движениями, она ни в чём не уступала мужчинам, наоборот, частенько оставляла нас, парней, после себя на доске показателей.

Вспоминается мне комсорг Маруся Маркина, которая перед началом работы выставляла на наши станки вымпелы передовиков соревнования по итогам предыдущей смены. Она организовывала нас, комсомольцев, после 12-часовой смены поработать ещё в фонд обороны на разгрузке вагонов, переноске упакованных ящиков и т. д. Девушки выходили с нами вместе, пели песни, и усталость как рукой снимало. А ведь они были такие же усталые и голодные, как и мы.

В чём же был секрет неутомимости? Скорее всего, в свободолюбивом духе русского человека, который вынесет невероятные страдания, принесёт любые жертвы во имя свободы и независимости своей Отчизны.

И ещё важно помнить, что многие из нас в те годы были молоды, а ведь молодости всегда свойственна романтика. Мы могли остаться ночевать в цехе и через несколько часов сна вновь приступить к работе. А ночью, после смены, работники клуба машзавода показывали нам военные кинофильмы. И никто не уходил, не ссылался на усталость. Это была наша жизнь, наша общая судьба, и я горжусь тем, что мы, подростки тех военных лет, выдержали её с честью.

 

Алексей, Люба, Саша, Виктор Казаковы, 1958 год. ФОТО ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА В.В. КАЗАКОВА.

 

Люба

В 1944 году отца не стало, и восемь детей остались с одной матерью. Я, старший, уже два года как работал токарем на машзаводе, куда привёл меня отец.

Когда он умирал, очень переживал за нас: как же мы будем без него, а вдруг пропадём? Но этого не случилось. Порядок распределения продуктов в период войны быстро наладился, и каждый член семьи стал получать ежедневно определённую хлебную норму – это и сберегало силы людей для жизни и работы. И наша семья выдержала, и мама, и все восемь детей.

Я на заводе был в числе «тысячников», выработка в основном была 450 процентов, а нередко доходила до 750. Идти домой с работы иной раз сил не оставалось, спал на заводе.

Все дети помогали матери: возили дрова, ловили на речках рыбу, собирали ягоды и грибы. И на огороде работали всем «выводком». Даже маленький трёхлетний Анатолий дёргал травку с грядок.

Только годовалая Люба всё сидела и тёрла кулачками глаза. Странная болезнь глаз была – боязнь света. А однажды заметили в её глазах нарастающие серые пятна – бельма.

Золовка, которая когда-то не хотела видеть мать, теперь стала гораздо добрее. «Девочке в глаза надо сыпать сахар толчёный», – сказала она. Но где его взять? Она пообещала достать. Её квартирант, полковник кыштымского военного городка, имел хороший паёк, среди других продуктов получал и сахар. К нему она и обратилась с просьбой. Узнав, для какой цели нужен сахар, он вместо одного комочка отдал ей весь месячный паёк.

Мудрая наша мать собрала всех детей в кружок, объяснила, как у нас оказался сахар. Один комок расколола на девять частей и каждому дала по кусочку. «Остальное не трогать, – сказала она, – это лекарство Любе, чтобы ей глазки вылечить». И никто из мальцов не попытался «сварначить» и тайком откусить лакомство.

Но всё же страшно было так лечить. Ведь не врач советовал. Сомнения, как бы ещё хуже не сделать, беспокоили. Решили сыпать сахар в один глаз. И дня через три вдруг увидели – глаз светлеет! Стали сыпать в оба и давать Любе по кусочку, чтобы кушала, крепла. И следа не осталось от тяжёлой болезни.

Войну пережили мы, как и все: ели и крапиву, и лебеду. Но и тогда государство думало о детях. Помнится, как бы трудно с питанием не было, но к Новому году, к 7 ноября в наш дом поступали бесплатные праздничные подарки от машзавода, где раньше работал отец.

Статью подготовили краеведы Галина КОЖЕВНИКОВА и Елена РЕННЕР.

Поделиться публикацией